Судьба — солдатская - Борис Орлов

— Вот и я думаю, разговоры, может быть… Да и ведь Кресты вон… бомбили… — вставила Акулина Ивановна, продолжая говорить шепотом, будто ее кто мог подслушать, и вдруг укоризненно закончила: — Ох и спите же вы!

Несколько минут они стояли так — безмолвные, почерневшие от страшной вести.

По улочке торопливо прошел военный с вещмешком и рядом женщина — жена, видно. Она старалась не отставать от мужчины, плакала, бестолково собирала в пучок растрепанные длинные волосы. И все говорила, говорила…

«Война», — у Варвары Алексеевны закололо сердце. С предельной ясностью всплыли в памяти дни, когда на родной ее Псковщине полыхала война. Ни за что ни про что солдаты Юденича расстреляли тогда ее брата — кто-то видел его на митинге с большевиками. Рядом с родным селом белые спалили деревню — за то будто, что она «красная». А какая она была красная! Такая же, как все, русская. В селе, где жила ее тетка, белогвардейцы расстреляли каждого десятого из подлежащих мобилизации, потому что они не хотели служить у белых… Да мало ли страху было! А мужа, когда против белых партизанил… чуть не словили его тогда белые…

Утреннюю тишину разорвал шум моторов, донесшийся откуда-то со стороны военного аэродрома, из-за Крестов… Подпрыгивая, по укатанным ухабам улочки пробежал грузовик…

— Война, — вслух горько вздохнула Морозова.

Соседка тоже вздохнула. Ее полное, в здоровом румянце лицо побагровело.

— Пойду, — сказала она наконец.

Варвара Алексеевна печально проводила ее глазами. Она старалась глубже вдыхать свежий утренний воздух, отдышаться. Прошла на кухню. Перекрестилась на пустой угол. Просила бога отвести руку антихриста — не от себя, а от детей своих, от всего привычного уклада, которым жила уже двадцать лет. «Разговор» с богом не успокоил, но сердце кололо меньше. Хотела будить мужа — и не решилась: «Еще как что с сердцем…» Прошла в комнату к Вале. Тихо, как вечером, стала у ее кровати. В раскрытую оконную створку било солнце. Лучи его горели на светло-розовом пододеяльнике, прятались в раскинутых по подушке Валиных волосах… Сколько она стояла так — грустная, погруженная сразу во все свои материнские заботы, — не помнила. Понимала: надо разбудить дочь — и не будила. Но не по привычке, когда обычно по утрам старалась продлить ее безмятежный девичий сон… Заметив, что солнечные лучи значительно переместились, Варвара Алексеевна собралась, наконец, с духом и бережно тронула спящую Валю. Дочь заворочалась, потом нехотя села, щуря от света глаза.

Мать тревожно смотрела на дочь. Печальные глаза ее медленно, но все настойчивее влажнели; и вот их совсем затянула слезная пелена.

— С папой что?

Варвара Алексеевна все пыталась произнести роковое слово, но губы ее дрожали и никак не хотели разжаться.

— Война… Война, доченька, началась будто… с германцем… — выдавила она наконец.

Валя спрыгнула с кровати. Спросила, стараясь не выдавать охватившего ее волнения:

— Кто сказал?

Мать объяснила, что знала. Валя включила репродуктор. Он молчал, потому что было еще рано. Валя схватила платье, в котором была вчера с Петром.

— А если и война, так что такого? — вдруг с какой-то непостижимой для матери решимостью в голосе заговорила она. — В горком бегу, мам, узнаю все. — И весело, будто всю жизнь ждала этой минуты, добавила, воинственно потрясая маленьким, почти детским кулачком: — Пойдем воевать. Еще так наподдаем!

— «Наподдаем», — ворчливо, но немного уже отойдя, сокрушалась Варвара Алексеевна. — Подумала бы об отце-то с матерью. Поддавать — это дело братьев твоих: Данилы да Евгения.

Валя не слушала. Чмокнув мать в щеку, выскочила на улицу.

Несмотря на ранний час, Вале то и дело встречались прохожие. Чаще это были военные — командиры, бойцы. Все они спешили. У Солодежни — старинного здания с массивными арочными колоннами — навстречу Вале выскочили мальчишки, среди которых был и сын соседки, Акулины Ивановны, — девятилетний Колька.

— Ура! Война! — радостно кричали они и, размахивая самодельными деревянными сабельками, подпрыгивали, будто скакали на лошадях.

«Все-таки война», — подумала Валя и побежала, не замечая, как на спине путаются не заплетенные в косу шелковистые волосы. Бежала с таким чувством, словно в горкоме кто-то другой за нее уже делает то, что должна делать она.

За большим с резными ножками столом первого секретаря, уехавшего с неделю назад в отпуск, сидел Саша Момойкин. Спокойным, рассудительным голосом, будто ничего не произошло, он разговаривал по телефону.

— Я понял вас, — слышала Валя через открытую дверь из комнаты. — Но все-таки… воскресный-то воскресный, а ведь война… Есть, по возможности считать, что сегодня выходной день! Но, если понадобимся… Есть, есть… А директив, указаний, так сказать, все же ждем — должен же комсомол города как-то реагировать на войну… Нет, я к тому, что, может, в массы послать активистов?.. На понедельник? На понедельник у нас, кажется, главное — помочь пионерлагерям… Что?.. Есть!..

Валя занялась прической. Расчесав костяным гребнем спутанные волосы, кое-как, небрежно заплела их в косу. Бросила гребень в полувыдвинутый ящик своего стола. Подошла к карте на стене. Разглядывала советско-германскую границу вдоль Пруссии. Вытянув шею, шевелила губами — читала названия населенных пунктов.

Через открытую дверь Саша оглядел Валю всю. Его неулыбающиеся глаза, скользнув по ней сверху вниз, остановились на ее ногах. Тонкое платье просвечивало. Ясно очерчивались контуры стройного, красивого тела…

Саша поднялся. Вышел к ней. Улыбнулся. Взял Валину руку в свои, еще грубые, с заметными мозолями, которые нажил, когда работал слесарем. Валя, оторвавшись от карты, поглядела доверчиво ему в глаза, думала: «Ну, ясно, ему сообщили, что на границе все хорошо. Даем по зубам!» Но от того, что Саша перебирал ее пальцы, ей стало неприятно, и она осторожно высвободила руку. Пошла от карты — неторопливо, чуть устыдившись чего-то. Саша плелся за нею, виновато опустив голову. Остановились у дивана. Валя села. Ждала, что Саша заговорит о положении на границе. Не дождавшись, спросила:

— Ну, что там слышно?

Где-то в коридоре хлопнула дверь, звякнули ключи… Саша, не сводя глаз с Валиной полуоткрытой груди, молчал.

— Мне все кажется, — наконец произнес он, — что я несчастный. Другим во всем везет. В любви. В чем хочешь. Вот война — они на войну уйдут, а я… — Он страдальчески глянул на свою изуродованную кисть, сунул ее в карман брюк. — Меня и тут обидят — даже добровольцем не возьмут. Я уж узнавал… знаю, скажут: «Сиди здесь, в тылу, с девчатами. Зачем нам инвалиды».

Вале стало жалко Сашу. Она сочувственно улыбнулась. Хотелось утешить, сказать, что у каждого жизнь складывается по-своему, но если ты гражданин, то, где бы ты ни был, выполняй свой долг, и будешь полезен, нужен. Но не сказала. Слушала.

— Люди рождаются — раз, — доносилось до нее, — живут — раз, умирают — раз. И все им отпущено природой. Каждый… Только мне она во всем… — он сделал паузу, выдохнул из сильной груди воздух — будто кузнечным мехом вытолкнул: — Я ведь, как ты пришла сюда, сразу полюбил тебя… Смотрю на девчат, сравниваю их с тобой и… тоскую… А признаться тебе боюсь. Думаю: сиди уж, видишь ее — и довольствуйся…

Валя онемела. Понимала, надо сейчас же ответить ему, чтобы он тут же смолк. Но слова не приходили. Хотела подняться — не могла. Наконец встала.

— О чем вы говорите?! — перейдя на «вы» и глянув на входную дверь, с гневом в голосе прошептала она. — Как вы можете?! В такое время…

Момойкин тоже встал. Загородил ей путь. Губы его еще шевелились, но слов уже не произносили. Валя, не оттолкнув, а небрежно прикоснувшись к нему пальцами и отодвинув его в сторону, проскочила мимо.

Выбежав из здания, она пошла на проспект… Опомнилась, когда очутилась в сквере, у скамейки, где поругалась с Петром. Остановилась. И странно, подумала не о ссоре между ними — будто ее и не было, — а о том, что им надо встретиться. Рассуждала: здесь, в городе, в горкоме, как и вчера, сегодня, завтра и после, будут жить работой и все, что она видит сейчас, останется таким же завтра, послезавтра, через год, а вот он, Петр, уйдет отсюда, окажется там, на границе, где уже сражаются… И каждую минуту ему будет угрожать смерть…

По проспекту тянулась на запад, к Рижскому шоссе, кавалерийская часть. Шли эскадроны. Сытые кони везли походные кухни, брички, груженные ящиками и мешками, тянули пушки… Конники, молодые, краснощекие, как на подбор парни, вросли в седла… «А может, и Петя уходит?» — тревожно подумала Валя и побежала к казармам полка, в котором служил Чеботарев.

Всматриваясь, она долго стояла перед окнами казармы. Петр не показывался. Подошла к воротам. Пригляделась к толпившимся женам командиров. Снова стала против окон. «И зачем я его обидела?» — думала она о Петре, уже не надеясь увидеть не то что его самого, а хоть кого-либо из его знакомых. В это время в окне и вырос Закобуня.